С опытом скорбей, без хулы и брани

В своем роде уникальны и поучительны воспоминания фронтовика-орденоносца протоиерея Валентина Бирюкова, ныне служащего в г. Бердск Новосибирской епархии. Он родом из алтайского села Колыванского. Ребенком пережил раскулачивание, когда сотни семей были брошены на заведомую погибель в глухую тайгу, без всяких средств к жизни. Вчитаемся в его описания фронтовой службы:

«Меня направили в военную школу в Омск, когда началась Великая Отечественная война. Потом — под Ленинград, определили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета.

Условия на фронте, известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва — она прямо к небу летит: «Господи, спаси!».

Слава Богу, жив остался, только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале только на Бога надеялся — так худо мне было. Крестец перебит, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито: нога, как тряпка, вся синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне один крестик, молчу, только крещусь, а хирург, старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:

— Сынок, молись, проси Господа о помощи. Я сейчас буду тебе осколочек вытаскивать.

Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит — чугунина в сантиметр величиной). Наутро после операции подошел он ко мне и спрашивает:

— Ну, как ты, сынок?

Несколько раз подходил: раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненые ждали. Вот так он полюбил меня. Потом солдатики спрашивали:

— Он тебе что — родня?

— А как же, конечно, родня, — отвечаю. Поразительно, но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился на свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были...

Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать — для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов: из бревен, камней... Только устроим блиндаж, траншеи приготовим — а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.

Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет — ни продуктов питания, ни одежды — ничего.

Так мы травой питались — хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее, как для скота. Нашли какую-то мельницу, привозили туда сено в мешках. Мололи, и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку — одну на семь-восемь солдат.

— Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь! Ну и суп нам давали из сушеной картошки и сушеной свеколки: это на первое. А на второе — не поймешь, что там: какая-то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят: они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был».

В военной обстановке, когда смерть, иногда неожиданная, ходила рядом, речь воинов была разная. Кто-то через слово бранился, а кто-то хульного слова не произнес на фронте. И это вне зависимости от чинов и званий.

Много страшного пришлось повидать в войну: видел, как во время бомбежки дома летели по воздуху, как пуховые подушки. А мы молодые — нам всем жить хотелось. И вот мы, шестеро друзей из артиллерийского расчета (все крещеные, у всех крестики на груди), решили: давайте, ребятки, будем жить с Богом. Все из разных областей: я из Сибири, Михаил Михеев из Минска, Леонтий Львов с Украины, из города Львова, Михаил Королев и Константин Востриков из Петрограда, Кузьма Першин — из Мордовии. Все мы договорились, чтобы во всю войну никакого хульного слова не произносить, никакой раздражительности не проявлять, никакой обиды друг другу не причинять.

Где бы мы ни были — всегда молились. Бежим к пушке — крестимся:

— Господи, помоги! Господи, помилуй! — кричали, как могли.

Я не боялся крестик носить, думаю: буду защищать Родину с крестом, и даже если будут меня судить за то, что я богомолец, — пусть кто мне укор сделает, что я обидел кого, или кому плохо сделал...

Никто из нас никогда не лукавил. Мы так любили каждого. Заболеет кто маленько, простынет или еще что — и друзья отдают ему свою долю спирта, 50 граммов, которую давали на случай, если мороз ниже двадцати восьми градусов. И тем, кто послабее, тоже спирт отдавали, чтобы они пропарились хорошенько. Чаще всего отдавали Лёньке Колоскову (которого позднее в наш расчет прислали) — он слабенький был.

— Лёнька, пей!

— Ох, спасибо, ребята! — оживает он.

И ведь никто из нас не стал пьяницей после войны...

Икон у нас не было, но у каждого, как я уже сказал, под рубашкой крестик. И у каждого горячая молитва и слезы. И Господь нас спасал в самых страшных ситуациях. Дважды мне было предсказано, как бы прозвучало в груди: «Сейчас вот сюда прилетит снаряд убери солдат, уходи».

Так было, когда в 1943 году нас перевели в Сестрорецк, в аккурат на Светлой седмице. Друг другу шепотом «Христос Воскресе!» сказали — и начали копать окопы. И мне как бы голос слышится: «Убирай солдат, отбегайте в дом, сейчас сюда снаряд прилетит». Я кричу, что есть силы, как сумасшедший, дергаю дядю Костю Вострикова (ему лет сорок, а нам по двадцать было).

—  Что ты меня дергаешь? — кричит он.

—  Быстро беги отсюда! — говорю. — Сейчас сюда снаряд прилетит...

И мы всем нарядом убежали в дом. Точно, минуты не прошло как снаряд прилетел, и на том месте, где мы только что были, образовалась воронка... Потом солдатики приходили ко мне и со слезами благодарили. А благодарить надо не меня, а Господа славить за такие добрые дела. Ведь если бы не эти «подсказки», и я, и мои друзья давно бы уже были в земле. Мы тогда поняли, что Господь за нас заступается.

Сколько раз так спасал Господь от верной гибели! Мы утопали в воде. Горели от бомбы. Два раза машина нас придавливала. Едешь — зима, темная ночь, надо переезжать с выключенными фарами через озеро. А тут снаряд летит! Перевернулись мы. Пушка набок, машина набок, все мы под машиной: не можем вылезти. Но ни один снаряд не разорвался.

А когда приехали в Восточную Пруссию, какая же тут страшная была бойня! Сплошной огонь. Летело всё: ящики, люди! Вокруг рвутся бомбы. Я упал и вижу: самолет пикирует и бомба летит прямо на меня. Я только успел перекреститься:

— Папа, мама! Простите меня! Господи, прости меня!

Знаю, что сейчас буду, как фарш. Не просто труп, а фарш! А бомба разорвалась впереди пушки. Я — живой. Мне только камнем по правой ноге так дало, — думал: все, ноги больше нет. Глянул: нет, нога целая. А рядом лежит огромный камень.

Но все же среди всех этих бед жив остался. Только осколок до сих пор в позвоночнике.

Победу мы встретили в Восточной Пруссии, в городе Гумбиннен, невдалеке от Кенигсберга. Как раз ночевали в большом доме: первый раз в доме за всю войну! Печи натопили. Все легли: тепло, уютно. А потом кто-то взял и закрыл трубу. Ладно, я у самой двери лег — запоздал, так как часовых к пушке ставил. Смотрю: кого-то тащат, дверь открыли. Угорели все, а мне ничего. Но, слава Богу, все живы. Ну, а когда Победу объявили, — тут мы от радости поплакали. Вот тут мы радовались! Этой радости не забудешь никогда! Такой радости в моей жизни никогда больше не было.

Мы встали на колени, молились. Как мы молились, как Бога благодарили! Обнялись, слёзы текут ручьем. Глянули друг на дружку:

— Ленька! Мы живые!

— Мишка! Мы живые! Ой!

И снова плачем от счастья. Потом пошли на речку отдохнуть — там, в логу речушка небольшая была, Писса. Нашли там стог сена, развалились на нем, греемся под солнцем. Купаться было холодно, но мы все равно в воду полезли — фронтовую грязь хоть как-нибудь смыть. Мыла не было, так мы ножами соскабливали с себя грязь вместе с насекомыми...

А потом давай письма родным писать — солдатские треугольники, всего несколько слов: мама, я здоров! И папке написал. Он тогда работал в Новосибирске прорабом, в войсках НКВД: в войну его мобилизовали. Он жилые дома строил. И он отдал Родине все, несмотря на то, что считался «врагом советской власти».

Вестник военного и морского духовенства спецвыпуск 2005 г.